Стелла Гуламовна Бархатова "PRO MEMORIA" Страница 7

А теперь снова вернусь в Ашхабад. 1937 год. Такой страшный в истории нашей страны. И мама, и Виталий Антонович, и их приятели – наши соседи, семья Рафаловича, профессора-ветеринара, жили в страхе, в ожидании ночных «гостей» (аресты всегда были по ночам). Были приготовлены чемоданчики с необходимыми вещами. В одну из ночей увезли Евгения Михайловича Рафаловича, , но по счастию, довольно скоро отпустили. А маму сняли с поста директора школы (вечерней, для взрослых), и оставили в покое. Возможно, маму не арестовали за «связь с заграницей» потому, что к тому времени она уже была вторично замужем (в 1936 г.), и написала моему отцу в Тегеран, чтобы он больше не присылал для меня денег, и вообще порвала с ним связь.

Я думаю, что ощущение страха от того, что происходило последние годы в стране, появилось много раньше 1937 года, но в далекой провинции кошмар того времени не был таким страшным, как в Москве и Ленинграде. К тому же, репрессии больше коснулись партийной, советской и военной «верхушки» (в том числе и в Ашхабаде). Очень пострадала интеллигенция, особенно научная. Размышляю сейчас, почему все-таки мама и отчим всерьез не пострадали, хотя основания были по тем временам вполне достаточные? Мама в течение ряда лет  имела «связь с заграницей», а Виталий Антонович был дворянин. Мне кажется, что их жизнь в далекой Туркмении в те годы все же была менее приметной, к тому же мама и отчим были беспартийными. Может быть это их спасло?

Вот так причудливо переплетаются человеческие судьбы, жизни и смерти, вплетаются в исторический процесс и вселенские катастрофы, а человек становится либо активным, часто трагичным участником этих событий, либо крошечной, всеми забытой песчинкой на руинах истории.

А вот еще совпадение дат. Моя мама умерла 13 марта 1992 года, в день рождения моей внучки, а ее правнучки, тоже Екатерины. Кате в этот день исполнилось 11 лет. Что-то будет с Катюшей, как сложится ее жизнь? Пока все происходящее очень трагично.

Свекор мой, Марк Львович Трубник, умер 5 октября, в день моего рождения, от инсульта.

В день смерти Левочки, 11 сентября, ровно через 9 лет, в 2001 году – американская трагедия с тысячами жертв. Я была в это время в Санкт-Петербурге с Катей, дети были за границей. Галина Сергеевна, мама Иры и теща Сережи, умерла 30 апреля – в канун дня рождения Левы 1 мая.

А в день рождения моей правнучки Виктории умерла моя двоюродная сестра Марина.

Магия чисел.

В квартире стояла красивая старинная мебель, стол сервировался по всем правилам: обязательная скатерть и накрахмаленные салфетки, тяжелые серебряные или из мельхиора приборы, вилки слева -  нож справа.
Но главное – большая библиотека, в том числе детских книг. Отец выписывал для Наташи все детские журналы: «Мурзилку», «Пионер», «Костер». У меня не было этой роскоши, но мне позволялось брать домой и книги, и журналы, поскольку с этим богатством я обращалась очень бережно и все возвращала.

Наташа горько переживала, что ее не приняли в школу вместе со мной, но через год она пришла сразу во второй  класс. Отец, очень ее любивший, занимался с нею по программе 1-го класса и подготовил ко 2-му. Конечно же мы учились в одном классе, но после 5 или 6-го класса родители перевели ее в другую школу, которую в 9-10 классах заканчивала и я.

Бывая у Наташи довольно часто в школьные годы, я редко встречалась с ее родителями, которые были на работе. Атмосферу в доме задавала «тетя Маша», близкая родственница Нины Алексеевны.  Она была няней Наташи, домработницей и домоправительницей, строгой, редко улыбающейся. Это она накрывала и сервировала стол, кормила нас с Наташей обедом, после чего мы либо устраивались на диване с книжками и журналами, либо залезали под стол и играли в «дом» с ее куклами.

Наташа жила в центре города, и наша школа была недалеко от ее дома. А мне приходилось идти через полотно железной дороги и вообще проделывать довольно большой путь. В первый год учебы меня сопровождали в школу и встречали после занятий, но потом я стала ходить совершенно самостоятельно, или с двумя одноклассницами, живущими неподалеку.

На обратном неспешном пути домой мы часто делали остановки.

Первая – у павильона с газированной водой (чтобы представить это, нужно посмотреть старые фильмы, например, «Подкидыш» с великой Фаиной Раневской).

Вторая – у хлебной лавки, где мы покупали теплый лаваш – тонкую лепешку, одну на троих, и тут же ее съедали.

Третья – у огнедышащих огромных открытых окон стеклозавода. Я с восхищением и одновременно страхом смотрела на полуобнаженных стеклодувов, которые быстро и ловко захватывали трубкой раскаленное, расплавленное стекло, похожее на оргомную огненную каплю, из которой выдували бутыль. Каждый раз, как завороженная, я наблюдала за этим чудом, часто подолгу, не замечая времени.

В студенческие годы у нас была экскурсия на крупнейший московский металлургический завод "Серп и Молот". В наши времена были приняты экскурсии не только в художественные музеи, но и в научно-исследовательские институты (НИИ высшей нервной деятельности, НИИ мозга, НИИ нейрохирургии им. Бурденко и др.), и даже на заводы. Во всяком случае на нашем факультете это практиковалось, видимо для того, чтобы философы не только витали в высших абстрактных материях, но и опускались на грешную землю.

Нас привели в сталелитейный прокатный цех. Расплавленный металл выливался из ковша огненной рекой, которую ловко направляли в суживающееся русло мастера, прокатывая поток, пока он не превращался в тонкий ручеек. Это была адова работа. И не только потому, что она была невыносимо тяжкой.

Как и труд стеклодувов на старом ашхабадском заводе, построенном определенно еще в конце 19 века, где не было вентиляции, а о кондиционерах тогда еще никто и не ведал, так и работа в горячем прокатном цеху бывшего завода Гужона, основанного в 1883 году (заглянула в энциклопедию), представлялась мне деянием в аду, в преисподней. Это вызывало и ужас, и восторг.

Я не была честолюбива, хотя, когда хвалили, было приятно. Любознательность, было интересно учиться? Да, пожалуй, но далеко не всегда, во многом это зависело от учителя, его таланта, способности увлечь, поэтому, в разные периоды у меня были "любимыми" то математика, то химия, но всегда - литература.

Конечно, мне повезло с первой учительницей, думаю, что именно ей я обязана своей ответственностью и другими качествами, столь важными не только для учебы и работы, но вообще в жизни, в отношениях с людьми. Александра Васильевна Стрельникова вела наш класс четыре года, и за это время закончила педагогический институт. Она была в возрасте мамы, около 40 лет или чуть старше, замужем, но бездетная, очень преданная школе, работе и своему любимому классу. Спустя много лет, она помнила всех своих учеников, особенно любимых, и интересовалась их судьбой. Всегда ухоженная, какая-то чисто вымытая, в свежей креп-де-шиновой белой или кремовой блузке, черной или темно-синей в складку юбке с жакетом или чаще жилетом, она ходила вдоль парт, заглядывая в наши тетради с диктантом или арифметикой.

Конечно, мы любили ее, для меня она была авторитетом: "Александра Васильевна сказала принести то-то, или Александра Васильевна велела сделать так-то..." Мне она всегда что-то поручала сделать: то кому-то помочь с уроками, то выучить стихотворение и прочитать его на утреннике. В любом случае она была уверена, что я все сделаю во-время и хорошо, а я, чувствуя ее уверенность во мне и, видимо, польщенная доверием, действительно все с удовольствием выполняла.

Наверное это был правильный педагогический прием, но ведь с другими детьми он не срабатывал. А может быть с другими нужно было проявлять больше терпения и снисходительности в случае неудачи или неисполнительности? Со мной же было легче, меньше забот, поэтому и поручалось чаще, и выполнялось чаще, а это формировало привычку. Не случайно притча: "Посеешь поступок - пожнешь привычку; посеешь привычку - пожнешь характер; посеешь характер - пожнешь судьбу". Так что моя первая учительница заложила основу таким чертам характера, как ответственность, организованность, уверенность в себе, чувство собственного достоинства.

Но немалую роль сыграл пример матери, большой труженицы, с сильным характером, рано привыкшей рассчитывать только на себя. И еще гены, видимо?

Во всяком случае, у меня никогда не было проблем с общением ни в школе, ни позже - в университете, где я училась, ни в общежитии МГУ, где проживало со мной в комнате минимум 7 человек, ни в коллективах, где я работала. Я была открыта, дружелюбна, неконфликтна, ко мне всегда тянулись люди, я чувствовала их уважение, иногда восхищение и, конечно, глубокую привязанность и любовь - обычно взаимные. Я никогда ни к кому не испытывала враждебных чувств. Если мне кто-то не нравился из окружения, или я испытывала разочарование, то просто отстранялась от этого человека, старалась делать это не резко, а деликатно. Хотя конечно же это не всегда удавалось: если меня "доставали" (распространенный сейчас сленг) назойливостью, нытьем и особенно глупостью и тупостью, то я могла "сорваться" и обидеть. В молодости я бывала порой резкой и категоричной, да и в зрелые годы мне не всегда хватало выдержки, самообладания, терпимости, душевной щедрости, особенно по отношению к близким и родным людям. Увы, так часто случается: мы проявляем терпимость по отношению к чужим людям, а родным - делаем больно.

Это ощущение идет еще из детства, когда мама, вечно занятая на работе, препоручала меня няням и домработницам, или оставляла вообще одну под надзором дворовых. Наверное, у нее была еще какая-то личная жизнь, мне неведомая. Ведь она была молодая женщина с изломанной личной судьбой. Может быть, я была даже помехой в устройстве ее личной жизни, пока она не вышла замуж. Во всяком случае, она не была матерью, которая решила посвятить свою жизнь ребенку. И, слава Богу! Зато у нее не было оснований никогда этим меня упрекнуть и представлять себя жертвенницей, как это делают многие матери в подобной ситуации.

Я не думаю, что она была счастлива как женщина во втором браке. Ее муж был старше на 11 лет, а отцом он стал впервые в 50. Он очень любил, даже обожал мою маму и, конечно, свою позднюю дочь. Но любила ли его мама? Конечно, их связывало несомненно глубокое взаимное уважение, общность культуры и интересов, родившаяся дочь. И все же, спустя много лет, будучи уже пожилой женщиной, на мой вопрос: "Кого ты любила?" - мама честно ответила: "Твоего отца". Значит, это было самое сильное чувство, которое она пронесла через всю свою жизнь. Трагическая любовь, обостренная разлукой и изменой...

Мама неоднократно мне сетовала: "Я практически прозевала свою личную жизнь". И дальше следовал рассказ, как ей пришлось рано начать работу, не закончив университета, чтобы помогать семье, поскольку ее отец после революции оказался без работы. Затем вынужденный переезд в Туркмению, снова много работы, чтобы иметь возможность посылать деньги в Томск, и наконец, постепенный переезд к ней (сначала сестра Зинаида, потом брат Виктор) всей семьи - отца, матери и младших, Тамары и Марии.

В ранней юности мама пользовалась большим успехом, всегда была окружена молодыми людьми, но революция (в Сибирь она пришла позже, в начале 20-х годов) и гражданская война все перевернули, всех разбросали. Прежние дружбы, связи, симпатии, влюбленности были разрушены, развеяны...

Помню одного такого очень симпатичного внешне юношу, который несколько раз приходил к нам домой заниматься с Виталием Антоновичем. Однажды Виталий Антонович позвал меня и попросил объяснить этому студенту, как сейчас помню, "валентность". Кажется, я была в 7-м классе и химию щелкала, как орешки. Я испытала большую неловкость, но объяснила, и кажется, успешно. До сих пор не могу понять, почему Виталий Антонович решил прибегнуть к такому шагу: то ли он устал и плохо себя чувствовал, то ли был раздражен несообразительностью своего ученика, то ли хотел уязвить его самолюбие тем, что девочка-школьница не только лучше его знает и понимает, но еще может преподать ему урок. Кажется после этого я его у нас не видела. Брал за уроки Виталий Антонович "натурой", т.е. продуктами, а не деньгами.

Но основное бремя забот лежало на маме. До войны у нас жила домработница, она же - няня Иры. Ее звали Агриппина Кондратьевна. Это была высокая костистая крупная женщина, лет сорока, сильная, ловкая, успевающая переделать все хозяйственные дела. Не знаю, как сложилась ее судьба, когда ее пришлось уволить. Помню, что она плакала, собирая свои нехитрые пожитки. Мне было ее жаль. Это была осень 1941 года. Я понимала, а может быть предчувствовала, что наступают тяжелые времена.

У меня появились новые обязаности: уборка нашей большой квартиры с мытьем деревянных досчатых крашеных полов; стирка трусиков и рубашек моих и сестры, а в летнее время еще наших легких платьев - это была моя работа. Маме приходилось стирать постельные принадлежности, "отоваривать" карточки, по которым "выдавали" хлеб, немного жиров и крупы (их месячной нормы хватало на неделю) и, конечно, готовить нехитрую однообразную еду. Помню жидкие супчики, которые мама варила на 2 дня: 1 стакан крупы "маш", 1 луковица, которая жарилась с небольшим кусочком жира. Норма хлеба была (точно не помню): у иждивенцев: 300г., у служащих - 400г., у рабочих - 500г. Хлеб был главной, самой желанной и вкусной едой, хотя был, конечно, плохого качества: серый, липкий.

Мама сама ходила за ним рано утром, чтобы взять по карточке следующего дня (можно было брать на день вперед, но не больше). Мы всегда съедали хлеб днем раньше. Но его всегда не хватало и всегда хотелось. Особенно страдала и голодала мама, которая старалась в первую очередь накормить нас, детей, и мужа. Однажды вечером я услышала сдержанные рыдания. Это плакала, уткнувшись в подушку, голодная мама. Конечно, она плакала не только от голода, но от всей безысходной жизни, от той тяжести забот, которые ей пришлось нести.

Конечно, были и сытые, мясные дни, когда удавалось купить кусочек баранины, или сделать котлеты из верблюжатины. Помню, мы ели как-то мясо и яйца черепахи, которые показались мне очень вкусными. И неудивительно, теперь-то я знаю, что это считается деликатесом, а в те времена такая еда казалась слишком экзотичной, а поэтому как бы неприличной: "Черепаха! Бр-р-р!" Ведь мы жили не в Японии, или Китае, или Вьетнаме, да мы и не знали, что едят в других странах и как там вообще живут люди.

Зимой было особенно голодно. Ведь в Туркмении не выращивали не только хлеб, но и главную российскую еду - картофель, который спас тысячи, даже миллионы человеческих жизней. И до войны картошка была дефицитным, привозным и, видимо, дорогим продуктом, который нечасто был на нашем столе. Конечно же, я очень любила в детстве жареную картошку. Да и кто из детей ее не любит?! Вот и сейчас ребятишки с удовольствием хрустят чипсами.

Но особенно вкусным бывал испеченный ею пирог с теми же ингредиентами: кусочки свинины, лук и картофель, все сырое. Больше никогда и нигде я такой не ела. Сочный, ароматный.

А во время войны можно было иногда купить батат. В жареном виде это была сладкая пародия на картошку. Но были рады всему. В большой старинной чугунной ступе тяжелым пестиком долго, нудно, до устали разбивали пшеничное зерно, отделяли его от плевел и варили сытную кашу на воде и без жира. Кстати, такую пшеничную кашу или кусочек хлеба нам давали на завтрак в школе. Мы свертывали из газеты кулечки, в которые дежурные, обходя класс вдоль парт, накладывали из кастрюли большую ложку густой холодной каши.

Иногда, в особенно холодные и голодные зимние дни мама объявляла: "Идем в баню и зайдем к Гольдшмитам". Ура! Это значит, что можно будет вымыться горячей водой, а потом, распаренные, разгоряченные и чистые, будем сидеть у радушных и гостеприимных людей, пить чай с сахаром, а не с сахарином, как у нас, и жевать что-то вкусное и сытное.