Стелла Гуламовна Бархатова "PRO MEMORIA" Страница 6

Заглядывала я и к Андрюхиным.

Поскольку глава семьи часто бывал в поездках, а когда возвращался, больше спал, чем бодрствовал, я посещала тетю Нюру. Чаще всего я заставала ее за прялкой. Мне было интересно наблюдать, как ловко она сучила нить, наматывая на веретено, из которой потом вязала носки. Еще она плела из тряпок половички, шила лоскутные одеяла. Заводился патефон, пела Русланова. Нюра доверяла мне переворачивать пластинки и ставить иголку, поскольку знала, что у нас также есть патефон, который я слушала.

Пластинок у нас дома было много. Из классики сейчас припоминаю скрипичный концерт Мендельсона, «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, не знаю, в чьем исполнении.  Позже я много раз слушала этот концерт по радио в исполнении Давида Ойстраха, испытывая особое волнение и наслаждение. Были арии из «Пиковой дамы», и особенно впечатляющая – Германа «Что наша жизнь? Игра…» Из эстрады помню аргентинские танго и Утесова.

Думаю, что большинство пластинок принадлежали моему дяде Вите, который жил с нами до своей женитьбы и до второго замужества мамы (т.е. до моего 6-7-летнего возраста).  Дядя был гидрологом, часто бывал в экспедициях, так что виделись мы редко.

Мне недоставало его,  как недоставало в течение многих лет отца, старшего брата, (которого я воображала в своих мечтах) – словом, мужчины, который был бы старше меня, который был бы другом, понимающим меня,  заботливым и любящим, добрым, умным, талантливым, красивым, высоким, сильным и мужественным. Идеальным.  Думаю, поскольку эти грезы не осуществились, то позже, в юности, мечтая о любви, я уже не надеялась,  что встречу Идеал.  Так и получилось.

Мужчина, который стал появляться в нашем доме сначала в качестве гостя, а затем и остался в нем,  стал мужем моей матери, а моим отчимом. Виталий Антонович Шкиль, родом из мелкопоместных украинских дворян (родился в 1888 году), закончил гимназию и Киевский Политехнический институт, химик.  В первую империалистическую войну был призван в армию, в химические войска, потом, после революции каким-то образом вместе с женой оказался в Тбилиси, где они жили и работали. У них не было детей, со временем их отношения стали просто дружескими, а у Нины Давыдовны начался роман с бывшим студентом ее мужа. В конце концов первый брак распался, Нина Давыдовна вышла замуж за своего возлюбленного, а Виталий Антонович по конкурсу был принят в качестве ассистента на кафедру химии в Ашхабадский мединститут.

Как мама с ним познакомилась, я не знаю. Это был маленький, ниже мамы, щуплый человек, с густой уже седеющей шевелюрой, в пенсне (позже он носил очки). Из всех качеств Идеала  ему несомненно было присуще очень важное: он был добр.  Он был образован, интеллигентен, знал латынь и французский, разбирался в классической музыке.

Ему я благодарна за две вещи.
Во-первых, он не пытался меня «воспитывать», а если был чем-то недоволен в моем строптивом подростковом возрасте, то говорил об этом маме, которая высказывала мне гнев и нравоучения. Как ни горько мне бывало от этого, и как ни остро я переживала непонимание меня и одиночество, это я могла перенести. Но если бы сам Виталий Антонович вздумал меня учить жизни, это могло бы плохо кончиться, даже моим уходом из дома.  У меня иногда возникали мысли уехать к бабушке в Ташкент.
Во-вторых, это я поняла и оценила позже, с возрастом, - он привил мне вкус к классической музыке.

Источник музыки (если не считать тех нескольких патефонных пластинок, о которых я говорила выше) был один – репродуктор. Это был черный круг – «тарелка», примерно 30 см в диаметре, с принимающим устройством посередине. Теперь увидеть его можно только в документальных кадрах военной кинохроники, например, когда люди слушают голос диктора Левитана. Особенно памятны «концерты-загадки», которые составлялись из достаточно известных и часто исполняемых музыкальных сочинений. Нужно было определить композитора, произведение и исполнителей. Виталий Антонович втянул меня в это соревнование отгадывания, и со временем я это делала много успешнее, чем он, поскольку у меня был слух и музыкальная память. Думаю, что этим обладал и он, и конечно, мама, которая в детстве и ранней юности играла в домашнем оркестре и мечтала учиться игре на фортепиано, как многие ее одноклассницы-гимназистки из благородных и зажиточных семей.

Однако мама в классической музыке не была сильна, знала из нее только популярную, но прекрасно разбиралась в оперетте, любила ее, а также любила романсы и некоторые русские народные песни, которые иногда исполняла, аккомпанируя себе на гитаре или пианино.  Конечно, аккомпанемент был незамысловатый: несколько аккордов, но пела и играла она всегда приподнято, с чувством.

Во мне и сейчас звучат три вещи, исполняемые ею чаще других.

Первая – что-то из старинных романсов-баллад: «Три конных пажа покидали навеки свой город родной…» Душещипательный,  поскольку один из пажей королевы бросается с утеса из-за любви к ней.

Вторая – фривольная шасонетка: «Мы на свет рождены для того, чтобы пленять, и мужчины должны нас всегда обожать. Юность вмиг пролетит, как стремительный сон, веселиться велит нам природы закон…» Помню, что меня, целомудренную девочку, очень смущали и коробили эти слова, и главное – из уст матери, отнюдь не юной. Вот такой чистой и наивной глупышкой я была и в 10, и 15 лет.

Третья – очень известная народная песня «Вот мчится тройка почтовая по Волге-матушке зимой…», исполняемая всегда с особым настроением, так, что у мекня начинало тесниться в груди от сострадания к молодому ямщику, которому не суждено быть с любимой.

У мамы было приятное меццо-сопрано.

Я уже писала, что у нее были актерские и режиссерские способности, которые проявились, когда она работала в детском доме. Но как она вспоминала, еще раньше, летом после окончания гимназии она участвовала в настоящем концерте с профессиональной актрисой. Дело было так.
Она приехала погостить к своему дядюшке, дяде Ване, младшему и единственному брату ее матери, а моей бабушки. Он был драматическим артистом и женат на артистке оперетты. Они были молоды: дядя Ваня старше моей мамы лет на 8-10, а его жена Нина и того моложе. Нина предложила моей маме съездить на несколько дней к ее родственникам в небольшой город погостить. Нину стали просить  дать концерт в здании театра, а она уговорила маму принять в нем участие. Конечно, в основном пела Нина, но они вдвоем разыграли несколько маленьких сцен из оперетт, где мама тоже пела.
Благо, что в костюмерной нашлось кое-что, использовался и привезенный гардероб Нины. Концерт прошел очень успешно, объявилось много поклонников, а подруги прекрасно провели время.

Во времена маминой юности было принято домашнее музицирование, семейное чтение, постановка небольших спектаклей, разыгрывание шарад, когда собиралась молодежная компания.  В «Чайке» Чехова, да и в других его пьесах я всегда ощущала время моей бабушки и мамы – время перед революцией, но еще без предвестников надвигающейся грозы.

Мама очень хотела дать мне музыкальное образование, но в силу обстоятельств пропустила момент, когда, возможно, это могло осуществиться. Почему-то она имела ввиду  только игру на фортепиано. Пианино, большое концертное, с подсвечниками, фирмы Fibiger, было куплено в рассрочку перед войной, видимо весной 1940 г. , поэтому в первый год войны пришлось еще выплачивать долг. Мне было 10-11 лет, когда мама привела меня в музыкальную школу. Там сразу сказали, что по классу фортепиано меня не возьмут, поздно, но, проверив мой слух, предложили учиться игре на скрипке. Я согласилась, но не проявила рвения и настойчивости: мне было все равно, а мама видела меня только за пианино.

В результате я стала заниматься с частным педагогом. Это был молодой мужчина (он был профессиональным педагогом, рекомендованным из той же музыкальной школы, где меня экзаменовали), с нежным, как у девушки, лицом и длинными тонкими пальцами на несильной, немужской руке.

Помню первую пьесу, которую я играла одной правой рукой, еще не зная нот: «Эх вы сени мои, сени…» Я не прозанималась с ним и года, как началась война, и его тут же забрали в армию. Я не знаю о его судьбе, но боюсь, что он скоро погиб: такие руки и пальцы не созданы для того, чтобы держать ружье.

Вторым моим педагогом, чуить не лучшим в музшколе, была женщина, которую я сразу не полюбила. Мой первый учитель приходил к нам домой, был вежливым, деликатным, мне нравилось с ним заниматься. К новой учительнице мне нужно было идти самой довольно далеко, нести в руках папку с нотами, привлекая внимание прохожих (наверное, по тем временам это было редкое зрелище), помню, что иногда кто-то пытался заговорить со мной по поводу злосчастной папки, которую я начинала ненавидеть из-за этого.
К учительнице в эвакуацию приехала ее младшая сестра, молодая женщина с маленьким ребенком 2-3 лет, виолончелистка. В большой комнате, метров 30-35 стоял рояль, за которым мы занимались, в другом углу играли на виолончели, тут же на керосинке что-то варилось, плакал и капризничал проснувшийся ребенок, которого усаживали на горшок. Моя учительница постоянно отлучалась то к керосинке, то к ребенку. Я должна была в это время играть. Но поскольку вся эта ужасная обстановка не только не способствовала музицированию, но очень отвлекала, мешала, угнетала меня, видимо я плохо играла. Учительница раздражалась, начинала кричать (думаю, все же не только из-за моей игры, а от всей этой сумасшедшей жизни военного времени), и даже стала бить по рукам.

Последнее переполнило чашу моего терпения, и я объявила дома, что заниматься музыкой больше не буду. Я выслушала угрозы и мольбы моей матери и сделала вид, что смирилась. На самом деле я перестала ходить на занятия, это в конце концов обнаружилось, и уже никакими силами заставить меня продолжать занятия маме не удалось. Более того, у меня, видимо, появилось в результате такого насилия отвращение к инструменту: я перестала к нему подходить и через какое-то время забыла свои пьесы.

Я думаю сейчас: почему моя мать была так одержима идеей учить меня музыке? «Хотя бы чтобы ты играла для себя» - говорила она. Думаю, что, во-первых, она считала, что у меня были музыкальные способности,  но главное, ей мечталось воплотить через меня то, что не удалось ей самой (это бывает у родителей довольно часто. Это подтверждается тем, что свою вторую дочь, а мою сестру Ирочку, она отдала в музшколу во-время.

У Иры несомненно были большие способности. До школы она какое-то время занималась дома (лет с 5-6-ти) с Симой Исааковной Шильман, «ученицей самого Столярского». Столярский был не пианист, а скрипач. Он возглавлял Одесскую консерваторию, которую закончила Сима Исааковна. Столярский не сходил с ее уст: «Я училась у Столярского». Это была приземистая, даже коренастая женщина с каштановыми вьющимися волосами и прекрасным цветом лица, полная энергии, жизни, с сильным характером и умением противостоять вызовам судьбы. По-еврейски практичная и целеустремленная, она все определяла в семье и за всех решала, что делать и как жить. Муж был ее противоположностью: изящного сложения невысокий брюнет с мечтательными, устремленными в небытие глазами, непрактичный интеллигент, во всем полагающийся на свою деловую супругу и соглашающийся с ее не терпящим возражения мнением и решениями.  Их дочь – Элла Браккер (по отцу) училась игре на скрипке. Она была младше меня года на три, то есть ей было 10-12 лет, а мне 13-15, когда они оказались в эвакуации в Ашхабаде и жили в соседнем дворе. Как только освободили Одессу, они туда вернулись. Моя мама все годы поддерживала связь с Симой Исааковной, но когда они переехали в Москву, чтобы Элла училась в Московской консерватории, связь прервалась.

Когда я училась в аспирантуре, по просьбе мамы, через справочное бюро я нашла семью Шильман-Браккер, которая, к удивлению моему, оказалась в ближнем Подмосковье, в Лосиноостровском, где неподалеку жила моя тетя Тома. Элла к тому времени закончила консерваторию, где занималась в классе Абрама Ильича Ямпольского, выдающегося педагога, у которого учились такие, ставшие знаменитыми, скрипачи как Леонид Коган, Игорь Безродный, Эдуард Грач и другие (это я посмотрела в музыкальной энциклопедии). 

Когда мы снова встретились, Элла была первой скрипкой в квартете аспиранток Московской консерватории. Прелестная молодая женщина, тонкая, ранимая, робкая, с изломанной личной судьбой, благодаря безумно любящей ее матери, которая всю жизнь вела ее так и туда, как считала нужным и правильным. Бедная Элла убежала ночью от своего первого мужа, накинув на ночную сорочку пальто, назад к родителям.
Второй ее муж (опять же по воле матери) был вдовец с сыном-подростком, которого Сима Исааковна опекала и занималась с ним музыкой. Этот муж был директором какого-то техникума, инженер по образованию, старше Эллы лет на 8 (первый – более чем на 20 лет). Я видела его и сына, они произвели на меня удручающее впечатление. Мальчик – грубый, избалованный отцом, который потакал ему. Муж, судя по его поведению, считал, что родители Эллы ему обязаны, поскольку утонченная скрипачка не была  приспособлена вести хозяйство: готовить, убирать, мыть посуду. «Ей нужно беречь руки, а он недоволен, что она не моет посуду», - жаловалась мне Сима Исааковна. «Так зачем ей такой муж! Он же не любит ее!» - возмущалась я.  «Элла должна иметь мужа, так положено», - считала Сима Исааковна.

Она показывала мне концертные платья Эллы, их было около десятка, разных цветов, в основном темных. Одевали квартет за казенный счет. Я думаю, что в те времена государство очень многое брало на себя: инструменты, концертные одежда и обувь, поездки, гостиницы – все было за государственные деньги. Но зато деньги, заработанные концертами за рубежом, государство забирало. Элла с квартетом к тому времени побывала в большинстве стран «народной демократии», с которыми я познакомилась много позже во время круиза по Дунаю в 1967 году.

И в студенческие, и в аспирантские годы я часто бывала на концертах в консерватории.

Особенно памятен концерт в любимом мною Большом зале Московской консерватории, на который меня пригласила Элла – концерт камерного оркестра «Виртуозы Рима». Мы сидели на галерке по пригласительным. Впечатление было очень сильным, мы потом долго гуляли по Герцена, Моховой и говорили о музыке, о жизни. Элла была со мной удивительно искренна и доверительна, чем очень меня расстрогала. Ведь мы не были подругами в Ашхабаде, она целыми днями «пиликала» на скрипке под неусыпным оком матери.

Помню ее первый сольный концерт в Ашхабадской филармонии, который организовала с присущей ей энергией и пробивной силой все та же Сима Исааковна. Каштановые волнистые волосы, как у матери, со стрижкой «под кружок»  (такую и я носила в детстве, пока не стала отпускать косы в 3-4 классе), белая блузка и коротенькая юбка в складку, одна на эстраде – маленькая артистка. Все мы очень волновались за нее. Концерт прошел успешно, а я восхищалась ею, ее талантом, бесстрашием, трогательной нежностью.

Вот я вспомнила о концерте в Москве, на котором мы были, и подумала, что камерные оркестры Владимира Спивакова «Виртуозы Москвы» и Юрия Башмета «Солисты Москвы» получили свои названия, (а может быть и происхождение?) возможно под впечатлением того оркестра из Рима. Это был 1961 или 1962 год. Мне было 32-33 года, Владимир Спиваков младше меня на 15 лет, значит, ему было 17 лет, и уж конечно, как студент консерватории он тоже сидел на галерке, может быть даже недалеко от нас.

Чтобы завершить рассказ об этой семье, с которой дважды пересекалась моя жизнь, и которая оставила в ней памятный след, справедливости ради скажу, что Сима Исааковна была хорошей пианисткой и педагогом. Ференц Лист – один из трудно исполняемых композиторов. Мощные аккорды его венгерских рапсодий всегда вызывают в памяти у меня игру Симы Исааковны.

Ее муж, отец Эллы, увы забыла его имя, поскольку практически не общалась с ним, был специалистом по древним языкам и работал в Ленинской библиотеке. К сожалению,  мое общение с этой семьей было недолгим, несмотря на то, что Сима Исааковна постоянно приглашала меня и просила поддерживать связь с Эллочкой. Но у скрипачки была своя жизнь, а у меня – своя. Жили мы далеко друг от друга и постепенно разошлись. Знаю, что моя мама приглашала Симу Исааковну погостить во Владикавказ, где она тогда жила вместе с Сережей, и их встреча состоялась. Думаю, что вскоре они уехали в Израиль с первым потоком эмигрантов. Как-то сложилась дальнейшая их судьба, судьба милой и талантливой Эллы Браккер?