Стелла Гуламовна Бархатова "PRO MEMORIA" Страница 2

Снимали фасоны и с моих «туалетов», сшитых бабушкой. А дело было так.

Когда мне было 3-4 года (в это время бабушка с дедушкой еще жили с нами, с мамой, со мной и дядей Витей, который был еще холостяком), меня часто одевали в костюм мальчика. Чаще всего короткие штанишки на бретелях, пристегивающихся к рубашке или блузке, иногда с жилетом, на шее или на голове – бант (прическа под кружок, с челкой).

Все это выглядело, видимо, эффектно, тем более что в детстве я была, по словам моих родных, яркой и красивой, к тому же не по годам развитой, что привлекало внимание окружающих.

Мама часто брала меня с собой, когда делала визиты к иранскому консулу в Ашхабаде. В какой-то период там было иранское консульство. Как сейчас вижу застекленную цветным витражом огромную веранду, звонко лающего очень белого и очень пушистого шпица, почему-то всегда меня этим лаем пугающего, чувствую прохладу просторных затемненных комнат, слышу, как струится фонтан во дворе, заполняя бассейн, но почти не помню ни консула, ни его жены, ни мальчика, чуть старше меня, их племянника, которого воспитывала бездетная консульская семья, ни хлопотавших с обедом, или другим обязательным угощением слуг.

Мой приход с мамой всегда вызывал радостное оживление в доме, где царили прохлада, полумрак, покой и тишина. Вот эти эмоциональные впечатления у меня сохранились очень ярко (я иногда к ним возвращалась в течение жизни  по разному поводу).

Так вот, мои костюмчики с короткими штанишками, которые шила мне мама из распоротых старых брюк и рубашек моего дяди, приводили в восторг мадам консульшу, и она звала портниху, чтобы та сняла фасон, дабы срочно сшить такой же их единственному мальчику.

Они (консулы) не один раз просили маму оставить меня погостить у них на несколько дней (девочка, к тому же была еще и благовоспитанной), но мама почему-то боялась это сделать: «А вдруг увезут?!»

А в конце 30-х  (я была в 3-м или 4-м классе) бабушка мне сшила костюм на елку. После долгого запрета этого «буржуазного и религиозного предрассудка» - праздновать Новый Год с елкой – это снова было разрешено. Это был костюм боярышни, который я тоже помню до малейших деталей: сарафан из блестящего сатина-либерти (почему-то он так назывался), с расшитым лифом, по низу – настроченные цветные ленты; блузка, перешитая из старой маминой белой креп-жоржетовой, с вышивкой; и верх всего – роскошный кокошник, сплошь расшитый цветными бусами, жемчужными бусинами и еще чем-то ярким и блестящим.

Это был, конечно, великолепный костюм, в котором я еще к тому же выступала с русским танцем. Пожалуй, мой костюм чуточку уступал только костюму бабочки или мотылька Наташи Чиркуновой, который с удивительным искусством сделал ей безумно любивший ее отец. Наташа рано ушла из жизни, наверное, в 5 классе.

Никогда в жизни у меня больше не было новогоднего костюма, кроме еще одного триумфа в 10-м классе, когда моя лучшая и любимая на всю жизнь подруга Майя Крылова,  на последний школьный новогодний бал-маскарад – встречу 1947 года,  взяла два костюма польских шляхтичей, с воротником а-ля Мария Стюарт,  из театра  (ее отец – актер). Майя – в голубом бархатном, я – в белом парчовом. Мы были настолько великолепны (сделали прически, у меня еще были косы), что мальчики боялись к нам подойти, чтобы пригласить танцевать.

Я не сказала главного: почему мама ходила к иранскому консулу.

Дело в том, что мой отец помогал нам материально. При всякой оказии он передавал для нас через консула валюту.

В те годы (начало 30-х годов) в стране существовала система магазинов «Тогрсин» (торговля с иностранцами), которая, видимо, была введена в период НЭПа. В этих магазинах можно было купить любые товары, начиная от продуктов, в том числе деликатесов, и кончая самыми модными и изысканными вещами: одеждой, обувью, парфюмерией и т.п. Но купить их можно было только либо за валюту, либо сдавая золото, серебро, а также предметы антиквариата.

В эти годы в стране свирепствовал голод. Особенно страшным он был в Поволжье и Казахстане, где была засуха и неурожай. Люди пухли с голода, умирали, были случаи каннибализма. Недавно по ТВ я увидела потрясающую ужасом душу документальную кинохронику. Сосланные с Украины и Черноземья в Казахстан «раскулаченные» крестьяне (на самом деле – труженики-«середняки») уже в дороге умирали семьями. Их, изможденных голодом, или уже умерших, выгружали из «теплушек» - вагонов и бросали прямо вдоль полотна железной дороги. Тысячи трупов. Картина подобная тому, что было в Освенциме и Бухенвальде. Мне показалась даже более страшной. Удивительно также, как и кому удалось сохранить эти кинокадры, свидетелей нашей страшной истории.  

В Туркмении тоже был голод. Ведь там не растет ни хлеб, ни картофель, второй хлеб россиян. Мама с бабушкой постепенно отнесли в Торгсин все ценное, что еще сохранилось после переезда семьи из Сибири, это спасло нас от голода. Помощь отца была в эти годы более чем кстати. Мама могла покупать в Торгсине все необходимое для моего полноценного питания. Может быть, потому у меня до сих пор практически все здоровые зубы, да и в целом терпимое, в сравнении со многими сверстниками, здоровье. А сколиоз – продукт войны.

Ну,  отставим лирические отступления. Обо мне еще будет долгая речь впереди.

1995.

Итак, вернемся снова в Томск.

Вспоминает моя тетушка Тома  по моей просьбе в письме от марта 1994 года. Тете 83 года, но у нее твердая память и здравый ум, а также и прекрасные письма, которыми она меня очень поддерживала в мои трудные годы – болезни и потери самых близких людей – мамы и мужа. Мы с тетей всю жизнь – большие друзья.

Цитирую письмо:

«Эти мартовские дни, хотя и солнечные, мне не кажутся, как раньше, праздничными. Это дни траура по ушедшим от нас моей старшей сестры и подруги Ани. Пусть земля им будет пухом. Чтобы как-то скрасить мое письмо, мне хочется рассказать тебе, если получится, удивительную на мой взгляд историю из нашей давней семейной жизни в Томске. Кате было 17-18 лет, она пользовалась большим успехом у молодых людей. Были это люди солидные: сын купца – высокий красавец Ника, офицеры, студент-медик Сеня Мамаев, которого называли Сеничка,  Шура Томиссон – эстонец, я помню его фото – красавец, и другие. Они ездили кататься на тройке лошадей Ники, танцевали на вечерах, и т.п.

Ну так вот, мама говорит Кате, чтобы были деньги, нужно ей пойти на базар и продать 2 четверти молока (четверть – это большая бутылка – наверное в 3 литра). Катя в слезы: как же так, вдруг ее там кто-нибудь из кавалеров увидит – позор! У Кати была подруга Ольга, дочь фабриканта. Она говорит: «Ничего страшного, мы закутаемся в платки, пусть один нос торчит, и пусть нас попробуют узнать». И они пошли на базар, продали молоко и деньги принесли, много потом смеялись. Я хоть совсем небольшая была, но все это отлично помню».

А моя мама рассказывала, что ей приходилось, тоже закутавшись в платок, тянуть на санках выстиранное белье, чтобы полоскать его в проруби речки Томь, а также на санках возить в бочке с реки воду. Позже это стало обязанностью Тамары и Виктора.

Семья не была истово религиозной.

Не было принято читать молитвы перед едой, или на сон грядущий. Со слов мамы, это шло от деда, который, конечно, не был атеистом, но к институту церковному и священнослужителям относился со скепсисом. Даже бабушка, глубоко верующий человек, воспитанная очень религиозной матерью, в беседе, затеянной мной о Боге, о вере и церкви (я была в 8-9 классе и приехала к ней в Ташкент на летние каникулы) высказалась так: «В Бога верую всегда, а в попов – нет».

Мне это очень врезалось в память. Много позже, познакомившись с мировоззрением Льва Толстого, я думала: «Вот, бабушка, не подозревая того, была «толстовкой».

Мне думается, что «безбожная» революция, которая произошла в нашей стране, имела глубокие корни. Об этом, может быть, напишу позже.

А сейчас – еще один штрих из маминых воспоминаний.

«Закон божий» преподавался как обязательный предмет в гимназии. Очень многое из Евангелия вызывало сомнения, поскольку существенно расходилось с научными знаниями. К тому же преподавание было крайне догматично, схоластично, и просто скучно и нудно.

Священника прозвали «почтой»: «Вон почта идет», - провозглашал кто-то из девочек, увидев из окна во время переменки батюшку, который пересекал по дождем школьный двор, приподняв полы длинной черной рясы, чтобы не замочить и не запачкать. Оставив в гардеробной верхнюю одежду и калоши, он направлялся в учительскую комнату. А в это время из калош извлекались записки от мальчиков из соседнего реального училища, и такм же манером отправлялись ответы.

1996.

Моей бедной маме еще не раз приходилось скрывать свое лицо под платком, чтобы не узнали, или чтобы не увидели, что она молода и хороша собой.

После революции, в гражданскую войну, дедушка лишился работы. Мама как раз в 1917 году закончила гимназию и поступила на юридический факультет Томского университета, однако с третьего курса ей пришлось уйти: она была старшая из детей, нужно было помогать семье. Время было голодное. Чтобы добыть продукты, нужно было ехать в деревню, где можно было обменять кое-что из одежды и мануфактуры (так называли тогда ткани) на муку, крупу, сало и масло.

Одев старое пальто, валенки, и закутавшись, опять-таки, в платок, с узлами, мама ехала, пересаживаясь с поезда на поезд, иногда вместе с красноармейцами в теплушке.

Просится в вагон, а кто-нибудь из солдат сжалится: «Ну давай, тетка, лезь!» Забросит мама в открытую теплушку поклажу, втянут ее красноармейцы в вагон, а она сидит, ни жива, ни мертва.

А во время войны (1941-1945 г.) в Ашхабаде ей снова пришлось заниматься «натуральным обменом», чтобы кормить семью. Я помню, как постепенно исчезали мамины ценные вещи: кротовое полуманто с шапочкой и муфтой, очень красивая черная с белым шелковая трикотажная пижама, купленная в Ленинграде на Невском, в знаменитом магазине дамского трикотажа «Смерть мужьям» (там продавались или делались на заказ великолепные оригинальные штучные, или как сейчас принято говорить, эксклюзивные вещи), и многое другое.

Кое-что продавалось мамой на знаменитом Текинском рынке (вот тогда она снова закутывалась в платок, чтобы быть неузнанной знакомыми, и главное, учениками. Учительница, стыдно!), но больше – обменивалась. Так мама отнесла прекрасный старинный медный самовар. Самовар с медалями; на пдносе и с полоскательницей, прекрасной формы с чеканкой (я ее очень хорошо помню, т.к. мыла в ней чашки тоже старинного темно-зеленого сервиза, с изображенными на них барышнями в кринолинах и кавалерами в камзолах и париках). Самовар мама обменяла у курдов на мешочек с рисом и баранью ногу (вот было пиршество у нас!). Курды, с разрешения властей, пригоняли из Ирана весной пастись стада баранов, вот и было к ним паломничество изголодавшихся за зиму ашхабадцев. Конечно, можно было бы выменять и целого барана, как и делали некоторые, но у нас к тому времени уже ничего подходящего для обмена не осталось. Это была весна 1944 или 1945 года.

Но особенно запомнилась мне моя изможденная, исхудавшая, иногда плачущая по ночам от голода и безысходности мама, когда опять же одевшись и закутавшись в платок до неузнаваемости, она уходила с двумя ведрами, заполненными тряпьем, куда-то к депо железной дороги. Там она знала место, где можно было набрать мазута, замочив в нем тряпки. Вот этими пропитанными мазутом тряпками растапливалась потом стоящая в комнате «буржуйка», вокруг которой зимой сосредотачивалась вся наша жизнь: приготовление еды, занятия за столом (всем надо было готовиться: мне к школьным урокам, маме – преподавать в железнодорожном техникуме, отчиму – в мединституте).

Для мамы эти походы стоили большого нервного напряжения, иногда она приходила в слезах, так как приходилось убегать от охранника, или оправдываться перед ним, выслушивая его упреки или даже брань.

У мамы была сложная судьба, в которой отразилось время и события этого времени. Она ровесница 20-го века, и немного не дожила до его конца, умерев на 93-м году жизни (14.11.1899 – 13.03.1992)

Ну а теперь об отце.

Отец мой,  Гулам Шукюр Заде (позже, живя в Иране, он взял фамилию Рухи) родился 3 января 1900 года в городе Шуша , Нагорный Карабах. Умер 3 июня 1971 года.

Шуша – красивый старинный город в горах, откуда родом очень многие известные азербайджанские и армянские деятели литературы и искусства. Говорят, что воздух там пропитан музыкой и поэзией.

Но в начале 90-х годов мы стали свидетелями кровавой войны между Азербайджаном, в состав которого входил Карабах, и Арменией, считавшей эту землю исторически своей, к тому же там преобладало армянское население.

Род отца (мне об этом рассказывал двоюродный племянник отца Сахиб, мой троюродный брат, политэмигрант, член партии ТУДЕ, который бежал из Ирана и жил в 60-80-е годы в Баку) идет от Гаджи Шукюра, прадедушки отца (около 200 лет назад). У него было 4 сына: Гаджи Шукюр, Гаджи Фаяз, Гаджи Гафур и Гаджи Саддых (дедушка отца). Все братья были крупными предпринимателями (производство шелка, ковров) и купцами, которые торговали с Англией и даже с Америкой. У них были свои магазины в Лондоне, где продавались шелка, знаменитые текинские и персидские ковры, и антиквариат. Гаджи Саддых занимался продажей ковров и антикварных изделий. Все братья были правоверными мусульманами, совершали паломничество (хадж) в Мекку, поэтому к их именам прибавлялось почетное Гаджи (Ходжи). У Гаджи Саддыха был сын Гаджи Гасан, или, как его звали, Гасибек, отец Гулама, мой дед, а также Абдулла (отец Сулеймана, Мамеда, Аббаса и Махбубы, с которыми я познакомилась, когда была в Тегеране), и Гаджи Салим, сын которого Муссеиб был отцом Сахиба, о котором я уже писала выше (политэмигрант).

Мой дед Гасибек тоже был купцом, у него был мануфактурный магазин (продажа тканей), который, как и его дома в Шуше и Баку, были конфискованы после революции. Отец рано остался без матери, жил с мачехой, доброй женщиной, которая, как и Гасибек, тоже прожила недолгую жизнь. Весь род отца был иранско-подданным, но по происхождению Шукюровы – азербайджанцы, а не персы.

Отец закончил в Баку русскую гимназию, был прекрасным математиком и помогал отцу своему, владея так называемой «двойной французской бухгалтерией» (до сих пор не знаю, что это такое). Это очень помогло ему в дальнейшем, когда он остался без отца один, совершенно необеспеченным. По решению родового клана он женится на своей двоюродной сестре Сурайе, очень красивой бездетной вдове Сура-Ханум, которая была старше Гулама на 2-3 года и которую он не любил, но судьба определила ему прожить всю жизнь именно с ней.

В середине 20-х годов отец переезжает в Ашхабад, столицу только что вошедшей в 1925 году в СССР Туркменской Республики.

20.10.1926 года родилась Фарида, моя старшая сестра, а 19.06.1928 года – мой старший брат Ариф.

Именно в Ашхабаде  суждено было встретиться моим родителям и появиться на свет мне.

Каким же ветром занесло родившуюся на Урале и прожившую до 1926 года в Томске Екатерину Бархатову в далекую Среднюю Азию?

Я уже говорила, что после революции семье пришлось, как и всему народу, испытать немало трудностей и лишений. Мама стала очень рано работать и жить самостоятельно. Будучи старшей, она должна была помогать семье. Сначала она уехала на Урал учительствовать, а потом устроилась воспитателем в детский дом. После революции и гражданской войны в стране было много сирот и беспризорных детей. Детский дом, в котором стала работать мама, был под опекой Красного Креста.

Американский Красный Крест снабжал голодных детей продуктами, присылал одежду и обувь. Дети получали не только самое необходимое, но и сливочное масло, какао, шоколад, что по тем временам было роскошью. В ту пору в детских домах, коммунах, работали энтузиасты.  Они жили вместе с детьми, учили их в школе, обучали трудовым навыкам, развивали их художественные и творческие способности. Мама вместе с другими педагогами организовала театр, где поставила сама  в качестве режиссера сказку Островского «Снегурочка». Там использовалась музыка Римского-Корсакова, были солисты и детский хор, который исполнял в частности «Святушка, святушка, бестолковый святушка…»

Надо сказать, что у мамы были актерские и режиссерские способности, она неплохо пела, аккомпанируя себе на гитаре или пианино незамысловатыми аккордами. Она мне сама призналась как-то, что,  если бы жизнь сложилась иначе, то она попробовала бы  себя в режиссуре.

Но судьба распорядилась иначе: отец был без работы, нужно было зарабатывать и помогать семье.

По контракту (тогда это называлось «завербовалась») мама поехала в Туркмению, в Ашхабад, учителем. Это был период так называемой «культурной революции»: борьба с безграмотностью, с бескультурьем, создание новой социалистической культуры как составной части тех  революционных преобразований, которые происходили в нашей стране.  Много-много лет спустя, когда маме было лет 70, она мне рассказала жуткую историю, которая способствовала принятию такого решения и подтолкнула ее уехать в такую даль.

Еще когда она работала в Сибири, ее молодую девушку вызвали в ЧеКа (Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией), которую возглавлял в ту пору Ф. Дзержинский. Позже она стала называться ГПУ (Государственное Политуправление), потом КГБ (Комитет Госбезопасности), и т.д.

Ей предложили сотрудничать, т.е. стать «сексотом» («секретным сотрудником»), проще говоря, доносить на своих коллег-учителей: не замышляют ли они что-либо против советской власти. Когда она отказалась, ей пригрозили, сказав, что она состоит в группе фальшивомонетчиков (!), что эту группу арестовали, арестуют и ее. По наивности она думала, что если она уедет в далекую Среднюю Азию, как ей казалось, на край света, то она спасется, избавится от этого страха и ужаса.

Но вскоре по приезде в Ашхабад, когда она начала работать в техникуме, ее опять пригласили в ЧК-ГПУ.

В кабинете у сотрудника этой организации мама плакала, с ней была истерика, она умоляла оставить ее в покое, иначе она покончит с собой. Оказывается, и в этой системе были порядочные люди. Он успокоил ее, дал воды и сказал: «Считайте, что никто и никогда с вами ни о чем не говорил. Забудьте это и не вздумайте кому-то рассказать. А сейчас идите, работайте спокойно, никто вас не тронет».

И правда, как будто у мамы появился ангел-хранитель: даже в страшные годы реперессий (1937 год особенно) ее не тронули, о чем я еще скажу дальше.