Стелла Гуламовна Бархатова "PRO MEMORIA" Страница 5

Хорошо помню бабушкины молитвы, вечерние, перед сном.

Они такими были всегда,  и спустя много лет, когда я была уже взрослой девушкой, слышала тот же тихий разговор бабушки с Богом. Она рассказывала Всевышнему о своих заботах и печалях, просила о помощи своим детям и внукам (перечисляя каждого с его нуждами и проблемами). Нечто похожее писал М. Горький и о своей бабушке в «Детстве».

В мои дошкольные годы бабушка иногда брала меня в церковь. В Ашхабаде в ту пору уже не было церквей, кроме одной, кладбищенской, которая, как и кладбище, была недалеко от нашего дома.  Бабушка молилась, а я стояла рядом, смотрела на лики икон, слушала голос священника и пение на клиросе, вдыхала запах ладана.

Я была девочка послушная и терпеливая, но, наконец, устав, просила: «Пойдем, бабуля!» - «Пойдем, пойдем, милая», - приговаривала она и, перекрестив, вручала мне свежую, мягкую просфору, которую я тут же с удовольствием съедала.

Мама не одобряла, что бабушка брала меня с собой в церковь. Она боялась, что у нее будут неприятности на работе: дочку учительницы водят в церковь.  А о том, чтобы крестить меня, и речи быть не могло. Хотя вся семья была крещеная, православная. И мамина подруга, моя крестная, которая первая взяла меня на руки, встречая маму после роддома, тетя Сусанна (Сусанна Васильевна Чудковская) была глубоко верующим человеком, но в церкви священник, как положено по обряду, меня не крестил.

Знаю со слов бабушки, что бывшая монахиня (может быть тетя Поля – не знаю) принесла святой воды и меня окропили ею, свершив все положенное, в нашем доме.

Мое совсем не православное имя мне дала тетя Сусанна, считая. Видимо, что она сделает мою жизнь и судьбу звездной. «Звездности» не получилось, но судьба моя – необычная.

Впрочем, у каждого человека – своя неповторимая жизнь и судьба. Кажется, Максим Горький где-то сказал, что любой из людей может написать одну книгу – книгу о своей жизни. Вот и я пытаюсь это делать, но пишу редко, бессистемно.

В детстве и юности я остро ощущала одиночество. Собственно, это ощущение не покидало меня всю жизнь. Это очень глубинное состояние души, совсем не связанное с физическим присутствием даже очень близких людей.

Август 2004.

Итак, об одиночестве. Думаю, что это чувство свойственно всем людям. Кто-то его переживает глубже, острее, даже болезненнее других. Причин тому много: особенности природного нервного, психического, душевного склада; воспитания и детских впечатлений; особенности ведущей деятельности, профессии, и конечно, как складывалась личная жизнь…

Творческие люди всегда одиноки. Прежде всего потому, что для творчества одиночество необходимо, еще потому, что творческая личность редко бывает понята и оценена при жизни. Это вечное противоречие:  желание быть с людьми, быть любимым, понятым, признанным, и в то же время – уходить в себя, сохраняя свою индивидуальность, неповторимость, уникальность, и главное, свободу.

Мне это очень понятно, хотя было бы весьма самонадеянно считать себя творческой личностью, в том общепринятом смысле этого слова.

Теперь, на исходе жизни, пытаюсь понять свой внутренний мир и, в частности, это глобальное и глубинное переживание. Поистине – все мы вышли из детства.

Мы жили вдвоем с мамой, без отца.

Отец летом 1929 года, за 2-3 месяца до моего рождения, уехал из Ашхабада в Иран, где умер его дядя и нужно было каким-то образом помочь его осиротевшей семье. Как будто бы у отца не было явных планов остаться в Персии, но он не вернулся. Сначала жил в Мешхеде (ближайший от Ашхабада и границы иранский город), затем переехал в Тегенран, где прожил всю остальную жизнь и где похоронен. У отца до встречи с мамой уже была семья, жена – Сурая-Ханум, его двоюродная сестра по матери, и двое детей – дочь Фарида (1926 г.р.) и сын Ариф (1928 г.р.). Роман мамы и отца длился недолго, всего 2 года, с лета 1927 года, когда они вместе уехали в отпуск. Они были коллегами, вместе преподавали в техникуме, отец – математик. Живя эти 2 года с мамой, отец постоянно навещал детей и содержал их материально, а когда обосновался в Иране, забрал свою первую жену с детьми. Сура не могла, конечно, остаться одна с двумя маленькими детьми, тем более, что она ничего не умела делать и всю жизнь не работала.

Как будто (так мне говорили мать и тетя Сусанна) отец прислал визу и моей маме, но она не поехала. Да и понятно: куда ехать – в отсталую со средневековыми порядками страну в качестве второй жены?

Мама переживала эту трагедию страшно. Она очень любила отца. Это была страсть уже не юной девушки, а достаточно зрелой женщины (она родила меня в 30 лет). Ведь она сознательно пошла на эту связь, зная, что у отца уже есть семья и что официальный брак между ними, даже при других обстоятельствах, был бы невозможным, т.к. отец был иранско-подданным, а браки с иностранцами были запрещены. Так что я – «незаконно-рожденное дитя любви».

Тетя Сусанна рассказывала мне, что моя мама, узнав незадолго до моего рождения о решении отца не возвращаться в Союз, была в таком отчаянии, что не хотела жить. Тетя Сусанна, самый близкий в ту пору ей человек, уговаривала ее: «Ты роди ребенка, оставишь его мне, а сама делай с собой, что хочешь».

Конечно,  с появлением меня, жизнь матери обрела смысл, появились новые заботы, ответственность,  но знаю, что рана осталась на всю жизнь, глубокая и больная.

Этот страшный стресс, это нежелание жить, которое пережила мать, когда я была в ее утробе, не мог не повлиять на какие-то структуры мозга, и будущего моего сознания и подсознания. В течение моей жизни я дважды остро испытала это чувство бессмысленности жизни и желания из нее уйти: когда мне было лет 12-13 и в 63 года, когда в течение полугода я похоронила маму и следом – мужа. Это никогда не были мысли о самоубийстве, а было состояние глубокой депрессии, тоски, острого ощущения бессмысленности жизни, загнанности.

В раннем детстве, до школы, я была практически лишена общения со сверстниками. Мама снимала квартиру у хозяйки.

Как сейчас вижу наши две большие комнаты (каждая не меньше 25 кв.м.), смежные, соединенные двухстворчатой дверью и общей голландской печью, обогревающей обе комнаты. Большой раздвижной квадратный стол, тяжелый, видимо из дуба, с резными ножками; с одной стороны, у стены – жесткий венский диван, вокруг стола такие же венские стулья с округлыми сидениями и спинками. Старинный  резной буфет, с выдвигающейся доской, на которой обычно нарезали хлеб.

Помню чайный сервиз, темно-зеленый, с чашками красивой изящной формы и с рисунками галантных дам и кавалеров, при том и на чайниках, и на чашках дамы и кавалеры были в разных позах и костюмах. Я разглядывала чашки и выбирала свою, любимую.

Было два больших трюмо: одно в строгой черной раме стояло в углу столовой, другое – в роскошной резной коричневой раме с туалетным столиком помещалось между двумя окнами в спальне. Там же стоял большой кованый сундук, тоже темно-зеленый, с ключом, при повороте которого раздавался мелодичный звон.

Еще в спальне стоял огромный письменный стол с двумя тумбами, но не внизу, а наверху; они занимали часть стола, соединялись двумя или тремя полками и закрывались дверцами с матовыми рисунчатыми стеклами. Под этим столом в раннем детстве я играла со своими куклами, мишками, и другими зверушками. Это был их дом.

Характерно, что в игре я никогда не брала на себя роль «мамы», а была как бы режиссером, распределяя роли между игрушками и управляя ими.

Один большой серый мишка был любимым, я повсюду его таскала за собой и, конечно, вместе с ним спала.

Вдоль всей квартиры растянулась деревянная веранда с пристроенной на ней кухней. Веранда была так велика, что оставалось большое пространство при входе в квартиру со двора, и такое же – позади кухни, куда выходили два окна спальни.  Окна закрывались изнутри ставнями, а на широких подоконниках я любила сидеть в холодную ненастную погоду с книгой, слушая шум дождя и ветра.

На этой открытой веранде большую половину года протекала наша жизнь. Там тоже стоял старый стол, разбитый мягкий диван и такое же кресло, а также жесткий топчан, на который, как только устанавливалось тепло, я перебиралась спать.

Во дворе, кроме меня, не было детей.

Хозяева-старики (Надежда Денисовна и Емельян Николаевич) занимали две, чуть меньше наших, комнаты и кухню, где была русская печь.  В отдельной пристройке жила бездетная пара Андрюхиных: дядя Иван, служивший кондуктором на грузовых составах, и тетя Нюра, круглолицая, скуластая мордовка. Когда я услышала, что мама, говоря кому-то о Нюре, назвала ее «мордовкой», я решила, что это из-за особенностей ее лица. Она так и не научилась правильно произносить мое имя, называя «Сцелой».

Все дворовые меня любили, радовались моему приходу к ним, но нежности и ласки не проявляли, как впрочем и моя мать. То ли время такое было, то ли нравы…

Как и почему исконно русские, старик и старуха, наши хозяева, оказались в Туркмении, я не знаю. Только сейчас, размышляя об этом, могу предположить, что убежали они от «раскулачивания» (хотя «год великого перелома – начало массовой насильственной коллективизации крестьян, это 1929 год – год моего рождения, а они приехали, конечно, раньше). Возможно, это связано с религиозным преследованием (староверы, сектанты?)

Старуха была истово верующей. Несколько раз она пускала меня, еще дошкольницу, в свою горницу. Помню полумрак, прохладу (ставни закрыты), большой киот с иконами и мерцающими лампами, запах ладана.  Видимо, это было на Пасху, когда я, наученная моей бабушкой,  приходила к ней со словами: «Христос воскресе». «Воистину воскресе», - откликалась она с посветлевшим лицом, в обычные дни суровым, неулыбчивым, и вручала мне, перекрестив, крашеное яйцо и большой кусок кулича, вкусного, воздушного, с большим количеством изюма («кишмиша», как его называли в Средней Азии).

В белоснежном платочке на голове, завязанным по-деревенски под подбородком, в белой в крапинку или мелкие цветочки блузе навыпуск, парадной черной обористой юбке, она преображалась.  

Я видела стариков каждый день в постоянных трудах. У них всегда была корова с теленком, куры. В большой кухне, где протекала их дневная жизнь, в холодное время топилась русская печь (еще была вторая, летняя, прямо во дворе), в которой томился наваристый борщ. Мне наливали его в плошку, клали ломоть домашнего свежеиспеченного хлеба, и я хлебала этот борщ деревянной ложкой, сидя за большим столом вместе со стариками.

Таких дней было немного. Видимо мама препоручала меня старикам – хозяевам или тете Нюре в промежутках, когда не было няни, а бабушка тоже не могла приехать.

Я наблюдала, как старик заготавливал корм и пойло скотине, как доили корову, процеживали молоко, взбивали масло. Мне кажется, что помню вкус и запах теплого парного молока, слышу воркование сизых диких голубей, у которых было постоянное гнездо под крышей нашей веранды, мычание коровы, лай старой лохматой черной собаки «Мишки», с которой мы были связаны взаимной большой любовью.

Двор был небольшой: ни огорода, ни сада, ни цветов, только две сиротливые туи, одна – высокая, с мощными раскидистыми колючими ветвями темно-зеленого цвета, другая – рядом с нашей верандой, небольшая, с нежными мягкими ветками, усыпанными шишечками – вот и вся флора.

Фауна была много богаче. У меня были временами то золотые рыбки в аквариуме, то ежик, то черепаха. Особенно любим был мною ежик Степка (потом у Сережи в Чарджоу тоже был), ставший совсем ручным,  но он и черепаха куда-то убегали, уползали, я их находила во дворе, пока они не пропали совсем.

А рыбки погибли нелепо. Был ремонт в квартире, очередная побелка; вещи вынесли на веранду, аквариум поставили на перила. Жаркое летнее солнце согрело воду, и бедные рыбки погибли. Сколько было слез… Помню, что также горько переживала, обнаружив выпавшего из гнезда птенчика голубки.

А вот кошек не было ни у дворовых, ни у нас. Мама почему-то всю жизнь их активно не любила, а людей, у которых они были, с оттенком презрения называла «кошатниками». Видимо, в какой-то мере это передалось мне. Не могу сказать, что мне несимпатичны эти грациозные существа, я часто любуюсь ими, с удовольствием ласкаю,  но в доме никогда кошек не было. Зато к собакам, кутятам была всегда неравнодушна. И конечно, неосуществленной мечтой детства и подростка была большая собака, точнее – большая овчарка, думаю, что других пород собак  в ту пору я просто не знала.

Завершая экскурс по фауне, не могу не отметить мое отношение к лягушкам. Они жили в лужах после дождей, находили убежище возле арыков с прохладной водой, но главное – происходило чудо: из икринок вылуплялись крошечные головастики, которые росли и превращались сначала в маленьких лягушат и, наконец, в больших квакушек. Я не только наблюдала за этими метаморфозами, но обязательно брала в руки все эти существа, несмотря на предупреждение уличных детей: «Не бери, а то на руках будут бородавки».

Бородавки на руках, слава Богу, не появлялись.