Стелла Гуламовна Бархатова "PRO MEMORIA" Страница 4

Я родилась в Ашхабаде, 5 октября 1929 года. Роды были благополучными, принимала меня известный в городе доктор, акушер Милашевская. У мамы долго хранился лист с описанием моих «данных»: вес, рост, цвет волос и характеристика здоровья, я его видела уже достаточно взрослой, но помню только, что все было хорошим. Волосы были черными и довольно густыми, что дало повод доктору называть меня «барышней с прической».

В первый год мы жили на улице Пушкинской, где мама снимала комнату. Это в центре, недалеко от драмтеатра. А затем все мое детство и школьная юность прошли на улице аульной № 8А. Это была окраина, за полотном железной дороги, рабочий район, называемый «Хитровкой».

Мама переехала туда потому, что стала работать директором вечерней школы для взрослых, расположенной в этом районе. Тогда проводилась ленинская политика «ликбеза» - ликвидации безграмотности. За парту сели не только взрослые, но часто – очень немолодые мужчины и женщины. Учениками мамы были рабочие железнодорожного депо, мастерских, стекольного завода, расположенных в этом районе. Эти люди там и жили: многие в бараках, но у некоторых были свои небольшие дома.

Мама работала также еще днем в обычной школе, где учились дети этих людей, которые приходили в эту же школу после рабочего дня. Поскольку мама много работала, я почти не видела ее. Занимались мною няни.

Самую первую я не помню. Она позже приходила к нам (я уже училась в школе), обнимала меня, целовала, плакала, но у меня никаких чувств не вызвала, разве что досаду: какая-то чужая незнакомая мне женщина считает меня каким-то образом «своей». Помню, что это было мне даже неприятно. Возможно, если бы мама рассказывала мне о ней раньше, или подготовила меня ко встрече с ней, то я отнеслась бы к ней иначе.

Второй няней была тетя Поля, бывшая монашка. Она носила черную юбку, свободную черную блузу и всегда была в черном платочке, завязанном под подбородком.  Но помимо всей этой черноты, у нее был перевязан черной пиратской повязкой глаз. Мне конечно же. Очень хотелось узнать, что там под повязкой. Оказалось – пустая, закрытая веком глазница. Она учила меня молитве: «Господи, иже еси на небеси! Да святится имя твое, да придет царствие твое…», конечно, и креститься. И сама творила надо мной крестное знамение, укладывая спать. Я даже помню, где стояла в ту пору моя кроватка, и как тетя Поля склонялась надо мной. Думаю, что она была добрая, но вряд ли ласковая и сердечная.

Третья няня, Софья Андреевна Крузе, была немкой, настоящей, практически не говорящей по-русски. Со мной она общалась только по-немецки. Мне было 5 лет. Прожила она у нас только один год, но я за это время не только научилась говорить свободно по-немецки, но и пересказывала сказки братьев Гримм, которые мне читала Софья Андреевна. Это была старая женщина, с белой седой головой и благородным лицом, очень интеллигентная и совершенно неприспособленная к жизни. Она не умела готовить и вообще вести хозяйство. До этого она жила в соседнем доме, в семье профессора с-х института, где было двое детей, которые зло издевались над ней, доводя до отчаяния. Однажды она пришла к моей маме и стала умолять взять ее только «за стол» (т.е. без зарплаты) к wunderkind Stella.

Судьба ее была трагична, как и ее смерть. Она каким-то образом потеряла своих родных, детей у нее не было. И вот после долгих поисков обнаружился ее племянник, живущий в Москве. Она спешно стала собираться в путь.

Был июнь. Мама уговаривала, просила ее подождать немного, с тем чтобы в июле, когда у мамы начнется отпуск, поехать в Москву вместе. Но Софья Андреевна поехала. В дороге у нее началась дизентерия. Возможно, она заболела до отъезда и скрыла от мамы. В Ташкенте ее высадили с поезда и поместили в больницу.  Пока сообщение о случившемся пришло к маме, Софья Андреевна умерла. Когда моя бабушка, жившая в Ташкенте, пришла в больницу по просьбе мамы, Софью Андреевну уже похоронили в общей могиле, а бабушке отдали ее нехитрые пожитки.

Так случилось, что спустя много лет, ее старое пальто черного кастора, хранившееся у бабушки, послужило мне. Когда я приехала учиться в Москву в 1947 году, у меня не было пальто. Никакого – ни зимнего, ни демисезонного. Это была одна из основных причин, почему мама не хотела меня отпускать из дома, несмотря на свое обещание, что если я закончу школу с золотой медалью, то поеду в Москву. Денег, чтобы сшить мне новое пальто, не было. И тут бабушка достала хранившееся в сундуке пальто Софьи Андреевны, распорола, выстирала,  и она, вдвоем с тетей Зиной, без меня и без примерки (наверное, примеряли на сестре Нине) сшили пальто, перелицевав, конечно, и прислали мне его из Ташкента где-то в октябре. Помню, что стало уже холодно, а у меня, кроме красной шерстяной кофты, не было ничего теплого.

Вот такая незримая связь времени, связь людей… Я часто размышляю по разным поводам об этой связи, в которой есть нечто мистическое.

Что же касается моих успехов в немецком, то они быстро закончились. Иностранный язык в школе в мои годы начинали изучать только с пятого класса. К этому времени я практически все забыла, да и преподавание было ужасным: из года в год только грамматика и скучные тексты. Преподаватели сами толком не знали языка. В университете было лучше, но я потеряла интерес, с грехом пополам сдала зачет (язык был два года всего и без экзамена),  а позже – кандидатский экзамен, или вступительный в аспирантуру, получив единственную «четверку».

Вот так Софья Андреевна помогла мне и после смерти, укрыв меня своим пальто; а я не отблагодарила ее, не порадовала на том свете тем, что должна была бы сделать в ее память – знать немецкий. Только сейчас я это понимаю и казнюсь. Может быть она из Горних далей примет мое покаяние. Я и сейчас слышу ее голос: «Stella, komm, komm!» - зовет она меня, играющую во дворе. Да, уже скоро приду ко всем вам, моим дорогим. Думаю, что мне сейчас много больше лет, чем ей тогда. Кажется, мама говорила, что Софье Андреевне было лет 60, а мне на следующий год – 75…

Была безуспешная попытка отдать меня в детский сад, в котором я пробыла только один день. Совершенно не помню, как прошел этот день, чем я занималась, какими были отношения с детьми и все прочее, но прекрасно помню, что пришел за мной дядя Витя, которому я тут же объявила, что больше никогда сюда не пойду. Возможно дома были слезы, но мама не настаивала, смирилась с моим решением, объявив, что буду оставаться дома одна, в том числе вечерами, когда она уходила снова в школу для взрослых. Это были вечера долгой и очень теплой ашхабадской осени.

Наша большая веранда, на которой протекала моя жизнь большую половину года. Я сижу с книгой в старом мягком кресле, поджав под себя ноги и скрючившись на один бок. Не эта ли любимая поза – одна из причин моей кривой сколиозной спины? Закат. Солнце уходит медленно. Вот уже сумерки, а я все продолжаю читать, уже напрягая глаза. Наконец, наступила тьма. Я перебираюсь на застеленный для сна деревянный топчан и начинаю мечтать и фантазировать: то ли под впечатлением прочитанного, то ли от неизбывной потребности выйти за пределы реальной жизни, такой однообразной и бедной событиями. Все темнее становится небо, а звезды – ярче и ближе. Я ищу ковш Большой Медведицы и самую большую, с сильным притягательным светом Звезду. А что если все-таки кто-то живет на других звездах? Ведь живут же люди и диковинные неведомые звери в далеких странах… Как хорошо бы там побывать и увидеть…

«Сказки дядюшки Римуса», позже – «Рассказы о животных» Сеттона Томпсона были моими любимыми книгами, читанными и перечитанными. Читать я стала в пять лет, и с тех пор с книгами не расстаюсь ни на один день, а чтение – не только любимое занятие, но давно – глубинная потребность, неутоляемая жажда.

Главным человеком моего детства была бабушка.

Она довольно часто приезжала к нам в Ашхабад из Ташкента, куда она переехала вместе с дедом вслед за второй дочерью – Зинаидой. Тетя Зина вышла замуж за инженера-путейца (так называли тех, кто работал и служил на железнодорожном транспорте) Василия Ординарцева, которого перевели по службе в Ташкент. Там он получил жилье. Это была одна большая, думаю около 30 кв.м. комната,  которая выходила на веранду. Сначала все они жили вместе. У Ординарцевых родилась дочь, моя двоюродная сестра Нина, которая младше меня на один год. Бабушка, конечно, няньчила ее.  Позже деду разрешили в большом дворе этого же огромного одноэтажного дома построить маленькую квартирку: комнату и кухню, где они с бабушкой прожили всю свою оставшуюся жизнь.

Бабушка оставила в моей памяти и жизни неизгладимый след – это свет любви.

Мне трудно передать это словами. Когда она появлялась в нашем доме, все преображалось: становилось уютно, появлялась вкусная, приготовленная ею еда, но главное – ее ласковые руки, ее сказки, рассказы об их прошлой жизни и бесконечная доброта и доброжелательность. Я не помню, чтобы она о ком-то отзывалась недоброжелательно, чтобы повышала голос, была раздражительной, недовольной, или поучала. Все это в той или иной степени было свойственно моей матери, но не бабушке.

У каждого человека есть ангел-хранитель. Я знаю точно, что он у меня есть – невидимый, но всегда стоящий рядом. В земном воплощении для меня таким ангелом-хранителем была бабушка. Я всегда это чувствовала, даже на расстоянии, подсознательно, конечно. Но поняла, осознала тогда, когда ее не стало. Когда она ушла из жизни, я осиротела. Я всегда начинаю плакать, когда вспоминаю ее. Уже не плачу по матери, по мужу, а по бабушке плачу, хотя уже почти пережила ее: она умерла в 74 года, как мне сейчас.

Помню ее такой: маленькая, худенькая, с круглым лицом, изборожденным ранними морщинами, с голубыми глазами, с годами выцветшими. Она не отличалась красотой, статью и в молодости, судя по сохранившимся фотографиям, но была милой и женственной.

В ушах у нее всегда были серьги с сиреневыми сапфирами. Маленькой девочкой, сидя у бабушки на руках, я любила, ласкаясь, их трогать и даже брать в рот. Когда бабушка умерла, серьги взяли дочери: одну – Зинаида, другая досталась Тамаре. Она показывала мне ее как-то, когда я была в Москве, камень стал мутным, так как огранка с годами стерлась. Тетушка хотела сделать с этим сапфиром кольцо, но так и не сделала.  

До войны (до 1941г.) бабушка довольно часто, раз в год обязательно, приезжала из Ташкента к нам, конечно же, повидаться с дочерью и сыном, но, как мне думается сейчас, приласкать меня. Она знала, как бывала я счастлива, когда она гостила у нас. Я спрашивала ее: «Бабуля, ты меня очень любишь?» - «Конечно, очень люблю». – «Больше всех?» - «Больше всех. И еще Нельку. Ее я жалею. Ты хоть и сирота, без отца, но у тебя мать хорошая и вотчим – хороший человек. А Неля при живых матери и отце – сирота, которая без меня и деда давно пропала бы».

Неля – это моя двоюродная сестра, дочь младшей сестры моей мамы – Марии. Судьба моей тети Марии, ее мужа Ивана и Нелли, их дочери, была несчастной. Если судьбы трех сестер – Екатерины, Зинаиды и Тамары были нелегкими, были и трагические периоды, как и у брата их Виктора, то Мария с Нелей – это семейное горе, это крест, который до смерти своей несла бабушка.