Стелла Гуламовна Бархатова "PRO MEMORIA" Страница 3

Ашхабад поразил тогда маму своей экзотикой, жарким климатом и обилием фруктов. По улицам ходили верблюды, навьюченные поклажей; ослики (их там называют ишаками), у которых с двух сторон висели тяжелые сумки, а наверху еще восседал туркмен в большой высокой бараньей папахе. Все это очень хорошо помню и я: картинки детства и ранней юности.

Мама вспоминала, какими были базары до 29 года (был еще НЭП): горы дынь, арбузов; виноград, персики и другие фрукты покупали ящиками. Специальные люди, «тащишки» (от слова «таскать»), или «амбалы» - по туркменски, с приспособлением на спине, куда можно было поставить или привязать один или два ящика, относили покупку домой, следуя за хозяином (покупателем) особым семенящим, немного вприпрыжку шагом. Теперь-то я могу сказать, что такая походка напоминает спортивный шаг. Кстати, такие же «амбалы» работали на вокзале в роли носильщиков.

Вскоре из Сибири к маме приехала ее сестра Зинаида, затем брат Виктор, а в начале 30-х годов перебралась вся семья.

Первое время мама снимала комнату с пансионом у хозяйки.  Она получала на службе 100 рублей, половину посылала отцу,  а на остальные жила, скромно, конечно, т.к. оставалось «карманных» совсем мало. Она была молода, хотелось одеваться, но возможности были ограниченные. Хотя, если бы она могла все заработанные деньги тратить на себя, можно было бы многое себе позволить. Лакированные туфли стоили 10 руб, ящик винограда – 1 руб.

Одно из самых сильных эмоциональных потрясений того времени у мамы вызвало следующее событие. В жаркие летние ночи ашхабадцы спали с открытыми окнами, на верандах или во дворах (ведь дома в ту пору были преимущественно одноэтажными и принадлежали частным владельцам). В одну из таких ночей в комнату, где спала мама с сестрой Зинаидой, забрались воры, которые унесли все вещи сестер. «Все, до ниточки» - рассказывала мама. Воры захватили и чемоданы, куда сложили украденное.

Думаю, что это оказало сильное воздействие на психику, подсознание мамы, потому что, спустя годы, она вставала ночью и прятала вещи (платье, нижнее белье и т.п.), которые были сняты перед сном и висели, лежали на стульях. Мне было тогда лет 5-6, мы жили вдвоем и спали в одной комнате. Я просыпалась и наблюдала за действиями мамы. Почему-то мне было не страшно, но удивительно. А утром мама не могла найти спрятанную ночью одежду и недоумевала, каким образом она оказывалась в шкафу, под подушкой или в других необычных местах. Не помню, как она отнеслась тогда к моему рассказу о ее ночных деяниях, но когда, будучи взрослой, я напомнила ей об этом, в ее памяти все стерлось.  А я и сейчас это вижу, как кинокадры: темная комната, и мама ходит по ней,  ощупывая разбросанную одежду, собирая ее с тем, чтобы спрятать. Я видимо просыпалась от звуков открываемого шкафа или передвигаемых стульев. Но повторяю,  я испытывала не страх, а скорее удивление и любопытство: что это она делает и зачем.

Возможно, сильное впечатление на нее оказал и другой случай, происшедший в годы ее юности в Томске.

Я уже говорила о доме, в котором жила семья (там, кстати, был и теплый туалет, уже в те времена).  Так вот, в какой-то погожий летний день во дворе, на протянутых для сушки белья веревках, развешивали проветривать зимнюю одежду. Это были шубы хорошего сукна на меху. В те времена не было принято носить меха наружу, мех был внутри, а снаружи только воротник или оторочка.  У деда – шуба черного сукна, внутри колонок или куница с бобровым воротником, у бабушки – зеленого сукна на лисьем меху, у мамы – темно-синего сукна на беличьем меху.

После просушки и проветривания (а это делалось ежегодно), шубы не убрали в сундуки, а оставили ночью в прихожей. Ночью воры открыли парадное и унесли добро.  Больше такой богатой, и конечно, очень теплой одежды никогда ни у кого не было. Пришли годы революции, безработицы, нужды…

Бабушка с дедушкой, переехав в Среднюю Азию вслед за старшей дочерью,  жили сначала с нами (мамой и мной) в Ашхабаде, а затем со второй дочерью Зинаидой, зятем и внучкой Ниной в Ташкенте.

Незадолго до войны дед построил себе домик (одна комната с прихожей), где с нами еще жила разведенная младшая дочь Мария со своей дочерью Нелли.  Пенсия – нищенская, это у деда, поскольку у него были документы о его работе, а у бабушки не было никакой пенсии. Ему помогали моя мама и дядя Витя (высылали немного денег), а тетя Зина, которая жила в этом же огромном дворе, помогала продуктами.  В нужде, в вечной заботе о хлебе насущном и самой необходимой одежде прошла их старость. И постоянные мысли и тревоги о детях и внуках: у всех детей жизнь складывалась нелегко, у всех сложные судьбы, во многом трагичные.

В их жизнях и судьбах отразилась жизнь и судьба нашей несчастной страны. Только сейчас я это по-настоящему осознаю.

Незадолго до своей смерти моя московская тетушка Тома передала мне три письма своего отца, моего деда, адресованные единственному сыну, моему единственному любимому дяде Вите. Эти письма написаны перед войной в августе и октябре 1940 года, и в январе 1941 года. Вот и сейчас перечитываю их с трепетом и сердечной болью. Судя по письму, деда с бабушкой обворовали, забрали одежду и обувь. (Опять грабеж! На этот раз уже старых, необеспеченных, даже просто бедных, людей). Дети прислали родителям поношенную одежду, которой старики рады.

«За пальто, Витя, тебе большое спасибо, теперь обеспечен посмерть. Я очень доволен. Мы с матерью его вычистили, убавили стеж, сделали только по пояс. Мать тоже перешила катино пальто,  перевернула на другую сторону, вышло чудное пальто. Одеты как правдышные. И то люди говорят, что Бархатовых обокрали, а они опять одеты.»

В другом письме: «Я обеспечен, как никогда. Есть белье, одежда и обувь, и благодаря только тебе. Я еще раз приношу сердечную благодарность. У матери тоже все есть. Бельем верхним и нижним они с Марией обеспечены опять же благодаря твоей мануфактуры. Есть и обувь, только нет выходных галош, но их обещала прислать Тамара или привезет Катя. Мария тоже обеспечена. Сестры ей надавали всего достаточно, даже не по-разуму. Не о чем жаловаться и понапрасну гневить бога. Да и материально, благодаря тебе, живем не хуже других. Катя тоже, спасибо, как выезжает из Ашхабада, вручает мне 300-400 руб.

Все это очень и очень отрадно, в особенности при нашей старости»

«Благодарю за то, что ты активно помогаешь и не забываешь нас. Ты говоришь, что просимые мною 100 р. в месяц ты увеличишь. Это похвально и очень лестно, но не делай этого, во-первых, ты обременишь себя, а во-вторых, я уже так и предусмотрел свой бюджет в 300 р., т.е. мои 200 (пенсия) и твои 100. Это уже твердая трата на питание – 10р., а заводить нам ничего не надо: все обуты, одеты, за квартиру не плачу, топливо на зиму есть…»

В свою очередь дед с бабушкой обеспокоены тем, что у сына нет нового пальто, а также его питанием (в это время он жил один, с первой женой разошелся).

«Не забывай, пиши почаще, все будет веселей на душе в особенности при современной тяжелой жизни».

Эти письма удивительны еще и тем, что были написаны перед войной и сохранились несмотря на то, что дядя был на фронте и прошел всю войну до Бухареста и Будапешта. Он даже был отправлен на Восток, но, по счастью, японцы капитулировали и война для него закончилась. Сохранились эти письма и после ашхабадского землетрясения 6 октября 1948 года, в котором погибли его маленький сын Валерик и теща. Эти письма он взял с собой, когда его, тяжело больного, перевезла в Москву на операцию моя московская тетя, и наконец, она передала их мне.

Давно нет в живых моего деда (он умер в сентябре 1941, в самом начале этой страшной войны), нет моей любимой и самой доброй на свете бабушки (она умерла в апреле 1956 года, перед Пасхой), нет моей мамы, тетушек, дяди. А письма сохранились как исторический документ нашей семьи, свидетельство прошедшего времени…

Мои воспоминания о бабушке и особенно дедушке – обрывочны, фрагментарны, это то, что сохранила эмоциональная память, память сердца. Поскольку старики жили в Ташкенте, мы виделись не очень часто.

Дед был высокий, сухопарый, с прямой спиной. Такой же – худенькой и стройной до глубокой старости была моя мама: «Бархатовы – аршин проглотили», - поговаривала она. А вот я, единственная в роду, получилась с кривой от сколиоза спиной, которая к моим 70-ти годам вообще сгорбилась с левой стороны.

Помню, что у деда были красивые руки с длинными пальцами, причем всегда холодными (может быть поэтому я их и запомнила?). Помню также холодный большой «бархатовский» нос и седую колючую щетину на не всегда выбритых щеках (это при поцелуях). Дед не был особенно ласковым, но обязательные поцелуи при встречах и прощании, а также на сон грядущий, с холодным носом, колючими щеками и особым «стариковским» запахом (дед не курил и не пил) не противным, но и не очень мне приятным, сохранились в памяти до сих пор.

Мне 6 или 7 лет. Дел приехал к нам погостить. Мы сидим с ним у голландской печи в нашей ашхабадской квартире. Чугунная дверца еще не задраена, в зеве печи пылает огонь, на который я заворожено смотрю. В комнате темно, еще не зажгли свет, и языки пламени причудливо высвечивают стены. Мы почти не говорим (дед вообще был немногословен), но между нами образуется какое-то поле нежности и любви: дед гладит мою стриженную «под кружок» с челкой голову, а я прижимаюсь щекой к его прохладной, даже возле горящей печи, руке.

Еще одно воспоминание, более раннее.

Мне лет пять. Дедушка с бабушкой живут у дочери (тети Зины). Лето. Меня мама оставила почему-то у них в Ташкенте (может быть она уехала в Ленинград, где она ежегодно лечила уши, видимо уже тогда у нее начались проблемы со слухом). Вот она возвращается и должна заехать за мной. Кто-то уехал ее встречать на вокзал, а мы с дедом остались дома. Дедушка раскладывает пасьянс, который у него сложился, и он провозглашает: «Сейчас прибудут». И на самом деле, появляется долгожданная мама, встречающие, шум, радостные возгласы.

А я до сих пор помню то сильное впечатление от дедушкиного «колдовства»: пасьянс не складывался и, наконец, когда сложился, осуществилось наше ожидание, т.е. произошло чудо.

Помню также,  что в этот же раз в Ташкенте маму укусил скорпион, ночью. Она спала на полу, на матрасе, поскольку, видимо, лечь больше было негде. Как ее спасали не помню, но все обошлось.

«Какие-то запахи детства стоят

И не выдыхаются.

Медленный яд

Уклада, уюта, устоя.

Я знаю – все это пустое.

Все это пропало, распалось навзрыд,

А запах не выдохся, запах стоит» 

Александр Межиров.

В моем детстве и юности мне всегда недоставало любви, тепла и ласки, особенно мужской. Отца не было, мама была суровой, вечно озабоченной, я не помню, чтобы она меня обнимала, целовала, сажала на колени. Конечно, видимо в раннем детстве все это было.

Мама рассказывала, что мой дядя, который жил до своей первой женитьбы вместе с нами, обожал меня, брал меня маленькую 2-х – 3-х лет с собой, когда ходил играть в теннис («лаун-теннис», как говорила мама). Судя по фотографиям, я была ярким и красивым ребенком, всегда привлекавшим внимание взрослых. Меня окружали друзья и знакомые дяди: «Ах, какая девочка! Чья она, Виктор?» - «Моя», - важно говорил дядя. «Как твоя? Она же черненькая?» Дядя был светлорусым с серыми глазами. Конечно же, я всегда чувствовала его любовь, хотя он тоже был очень сдержан в ее проявлении, и тянулась к нему всей душой и в детстве, и когда он был на фронте (писала ему письма, а он – мне), и позже, когда он вернулся живым, и когда после окончания университета я снова оказалась в Туркмении, жила в Чарджоу, а он с семьей в Ашхабаде, на проспекте Свободы, в хорошей, благоустроенной по тем временам, квартире.

Я радовалась, что его очень ценят на работе (а ведь он закончил только техникум), в «Туркменгипроводхозе», что у него двое детей – Леночка и Виталик. Но разразилась драма: от него ушла жена Валентина, оставив двух детей.

Лена закончила институт, вышла замуж за своего однокурсника Виктора Будаловского. Они уехали из Ашхабада и, наконец, осели в Донецке. У них сын Илья.

А через несколько лет и Виталик привел в дом жену, полутуркменку по национальности, которая работала стюардессой. Дядя вышел на пенсию, стал болеть и оказался никому не нужным. Когда его сестра Тамара приехала его навестить и подлечить, она ужаснулась всему, что происходило в доме и в семье Виталика. Мало того, что  больной стареющий дядя был неухоженным и часто голодным, такими же заброшенными были дети Виталика, да и он сам. Его «летающая» жена постоянно отсутствовала не только по причине профессии, но, главным образом, потому что любила выпивку и мужчин; когда же она появлялась, вспыхивали скандалы.

Моя тетушка увезла дядю к себе в Москву. Обследование показало, что у него рак,  и необходима операция. Его смерть была совсем не обязательна, во всяком случае он мог бы еще пожить: операция прошла благополучно, но в первую же ночь он скончался от сердечного приступа (он уговорил сестру уйти домой). Когда соседи по палате увидели, что ему плохо,  и вызвали врачей, было уже поздно. Странно, почему он не был в палате для реанимации? И вообще, как можно было оставить его одного после такой сложной операции?

Моя мама во всем винила сестру. Во всяком случае, мне она говорила об этом постоянно. Не знаю, высказала ли она это, так или иначе, сестре. Думаю, что да, поскольку был период достаточно напряженных отношений между ними, да и характер мамы – прямой, жесткий, ее постоянная манера быть всеми недовольной и поучать вряд ли позволил ей сдержаться и проявить терпимость. Конечно, она была очень привязана к своему брату, которого в детстве помогала няньчить, а потом опекала, когда, волею судьбы, он в течение многих лет жил в Ашхабаде, и даже какой-то период вместе с мамой и со мной. Скорбь ее была искренней и глубокой, но да «не судите и не судимы будете». Ведь единственной, кто предпринял конкретные действия, чтобы вырвать дядю из ашхабадского ада, и пытался спасти ему жизнь, была тетя Тома.

Моя добрая тетушка и в моей жизни сыграла немалую роль. Об этом еще будет идти речь впереди. А теперь пора приступать к воспоминаниям о собственной жизни и размышлениям о времени и судьбе.